Симона Вейль

---

Возвышение и принижение. Женщина, разглядывающая себя в зеркале и прихорашивающаяся, не стесняется низводить себя — бесконечное существо, имеющее отношение ко всему на свете, — к мизерному пространству. То же самое происходит всякий раз, когда мы возвышаем свое «Я» (социальное, психологическое «Я» и т.д.), — как бы высоко мы его ни вознесли, низведение будет бесконечным, ведь мы сводим себя к тому, чтобы быть только этим. Когда же «Я» принижено (по крайней мере, если энергия не пытается возвысить его в желании), мы знаем, что мы — не это.
Очень красивая женщина, рассматривающая свое изображение в зеркале, вполне может полагать, что она есть это. Некрасивая женщина знает, что она не есть это.

Вера в бессмертие вредна, поскольку не в нашей власти представить себе душу совершенно бестелесной. Так что такая вера в действительности оказывается лишь верой в продление жизни, отнимая у смерти ее пользу.

Бог дал мне бытие, чтобы я вернула Ему его. Это как одно из тех похожих на ловушки испытаний, о которых мы читаем в сказках или историях инициации. Если я приму этот дар, он окажется скверным и роковым, и только отказ выявит его ценность. Бог дозволяет мне существовать вне Его. А мое дело — отказаться от этого дозволения.
Смирение — это отказ существовать вне Бога. Королева добродетелей.

Ложное смирение влечет за собой мысль о том, что мы — небытие, причем мы — именно в качестве самих себя, в качестве конкретного человеческого существа.
Истинное смирение — это знание о том, что мы — небытие, но мы — в качестве человеческого существа и, шире, в качестве части тварного мира.

Что касается добродетельных поступков: совершать лишь те, от которых мы не можем удержаться, которые не можем не совершить, но, верно направляя свое внимание, постоянно увеличивать количество тех, не совершить которые невозможно.

Ближнему следует помогать не ради Христа, но через Христа. Пусть наше «Я» исчезнет таким образом, чтобы Христос через посредничество нашей души и нашего тела помог ближнему. Быть тем рабом, которого хозяин посылает, чтобы оказать такую-то помощь такому-то страдальцу. Помощь идет от хозяина, но обращена она к страдальцу. Христос принял страдание не ради Отца. Он страдал ради людей по воле Отца.
Не идти к ближнему ради Бога, но быть направленным к ближнему Богом — как стрела направляется к цели лучником.

Воля Божья. Как ее узнать? Если мы создадим в себе тишину, если заставим умолкнуть все желания, все мнения и подумаем с любовью, от всей души и без слов: «Да будет воля Твоя», то мы почувствуем затем, с уверенностью: то, что нам следует делать (даже если в некоторых отношениях это и было бы ошибкой), — это и есть воля Божья. Потому что, если у Него просят хлеба, Он не подаст камень.

Послушание: существуют две разновидности. Можно быть послушным силе тяжести или порядку вещей. В первом случае мы делаем то, к чему нас толкает воображение, заполняющее пустоту. К этому можно приклеить, и часто очень правдоподобно, любые ярлыки, вплоть до блага или Бога. Если же мы приостанавливаем работу воображения по заполнению пустоты и сосредоточиваем внимание на порядке вещей, возникает необходимость, которой уже нельзя не подчиниться. Вплоть до этого у нас нет ни понятия необходимости, ни чувства послушания.
Тогда мы уже не сможем гордиться тем, что совершили, даже если мы совершили чудеса.

Не судить. Наподобие Отца Небесного, Который не судит: Им люди судятся. Допустить до себя всех людей, и пусть они сами себя судят. Быть весами.

Одновременное сосуществование несовместимого в движениях души; весы, которые склоняются сразу в обе стороны, — это и есть святость, осуществление микрокосма, подражание мировому порядку вещей.
Одновременное сосуществование противоположных добродетелей в душе — словно щипцы, чтобы прикоснуться ими к Богу.

О времени

Время, в собственном смысле слова, не существует (разве что настоящее как предел), и, однако, мы ему подчиняемся. Такова наша участь. Мы подчиняемся тому, чего не существует. Идет ли речь о пассивно претерпеваемой длительности — физической боли, ожидании, сожалении, угрызениях совести, страхе, — или о манипуляциях со временем — порядке, методе, необходимости, — в обоих случаях того, чему мы подчиняемся, не существует. Но существует наше подчинение. Мы реально связаны нереальными цепями. Время, хоть оно и нереально, укутывает все и нас самих покрывалом нереальности.

Время совершает насилие; и это единственное насилие. Другой препояшет тебя и поведет, куда не хочешь; время ведет туда, куда никто не хочет идти. Пусть даже меня приговорят к смерти, приговор не будет приведен в исполнение, если в промежутке время остановится. Что бы ужасного ни случилось, можем ли мы пожелать, чтобы время остановилось, чтобы остановились звезды? Насилие времени раздирает душу: через разрыв входит вечность.

Только вечность неуязвима для времени. Чтобы то или иное произведение искусства могло всегда вызывать восхищение, чтобы любовь или дружба могли оставаться неувядающими всю жизнь (или же сохранять чистоту, например, в течение всего дня), чтобы наше понимание человеческой участи осталось верным себе вопреки всем многочисленным случайностям и превратностям судьбы, — для этого нужно, чтобы озарение снизошло на нас с той стороны неба.

Настоящее, но мы к нему привязаны. Будущее, но мы кроим его себе по мерке воображения. Одно только прошлое, если мы не начнем его перекраивать, — и есть чистая реальность.
Время самим своим ходом изнашивает и разрушает все временное. Так что в прошлом, выходит, больше вечности, чем в настоящем. Ценность истории, при правильном ее понимании, аналогична ценности воспоминания у Пруста. Так прошлое предлагает нам нечто, что одновременно и реально, и лучше нас самих, а значит, — может тянуть нас вверх, чего будущее никогда не сможет.

О любви

Все страсти способны творить чудеса. Игрок способен не спать ночами и воздерживаться от пищи почти как святой, он способен различать тайные предзнаменования и т.д.
Это очень опасно — любить Бога так, как игрок любит игру.

Вовсе не потому, что нас любит Бог, мы тоже должны Его любить. Потому, что нас любит Бог, мы должны любить самих себя. Как иначе, без этой мотивировки, полюбить самих себя?
Любовь к себе у человека невозможна — разве что таким обходным путем.

Если завязать мне глаза и приковать руки к палке, то эта палка отделит меня от предметов, но с ее помощью я смогу их изучить. Ощущаю я только палку, а воспринимаю только стену. Тем же самым являются тварные вещи для способности любви. Сверхъестественная (surnaturel) любовь прикасается лишь к твари, но идет лишь к Богу. Она любит только тварь (да и что иное остается нам любить?), но как некоего посредника. В этом качестве ею одинаково любимы все тварные существа, включая сюда и ее саму. Любить другого как самого себя предполагает, в качестве оборотной стороны: любить себя самого как другого.

Любить ближнего как самого себя вовсе не значит любить всех одинаково, ведь даже различные модусы собственного существования я люблю не одинаково. Это не значит также: никогда не причинять никому боли, — ведь и самому себе я не отказываюсь причинить боль. Но с каждым вступать в отношения одного способа мыслить вселенную с другим способом мыслить вселенную, а не просто с частью вселенной.

Подло искать у людей, которых мы любим (или же желать им дать) любое другое утешение, кроме того, какое нам дают произведения искусства, помогающие нам простым фактом своего существования. Любить, быть любимым, — значит не что иное, как взаимное придание этому существованию большей конкретности, более постоянного присутствия в духе. Но оно должно присутствовать как источник мыслей, а не как их объект. Если и может возникнуть желание быть понятым, то не для себя, а для другого, чтобы существовать для него.

Любимый человек, обманувший ожидания. Я ему написала. Невозможно, чтобы он не ответил мне именно то, что я сама себе наговорила от его имени.
Люди должны нам то, что, как мы рисуем себе в своем воображении, они нам дадут. Вернуть им этот долг.
Принять то, что они отличаются от творений нашего воображения, значит подражать самоотречению Бога.
Я тоже не совпадаю с тем, что я о себе воображаю. Знать это — и есть прощение.

Воображение всегда оказывается связанным с желанием, то есть — с ценностью. Только безобъектное желание освобождено от воображения. В любой вещи, не покрытой вуалью воображения, можно обнаружить реальное присутствие Бога. Красота берет в плен желание, рождающееся в нас, заполняя его освободившуюся от объекта пустоту каким-либо наличным объектом, и запрещая ему тем самым бросок к будущему.
Такова цена целомудренной любви. Любое желание наслаждения относится к будущему, к иллюзорному. Вместо этого, если мы желаем только, чтобы кто-то существовал, и он существует: чего еще желать? Любимое существо предстает тогда в наготе и реальности, не завуалированное воображаемым будущим. Скупой никогда не любуется своим сокровищем, не увеличив его воображением в энное количество раз. Чтобы увидеть вещи нагими, нужно быть мертвым.
Таким образом, обладает любовь целомудрием или же нет, — зависит от того, направлено желание к будущему или нет.

Грешно желать быть понятым прежде, чем мы прояснили себя в своих собственных глазах. Это значит — искать в дружбе удовольствий, причем незаслуженных. Здесь еще больше возможностей к развращению, чем в любви. За дружбу ты продашь свою душу.

Научись отталкивать дружбу или скорее — мечту о дружбе. Желание дружбы — большой грех. Дружба должна быть бескорыстной радостью, такой, как от даров искусства или жизни. Нужно отказаться от нее, чтобы быть достойной ее получить: она из разряда благодати («выйди от меня, Господи...»). Она из тех вещей, которые даются в придачу. Любая мечта о дружбе заслуживает того, чтобы быть разбитой. Не случайно ты никогда не была любимой... Желание ускользнуть от одиночества — трусость. Дружбу нельзя искать, о ней нельзя мечтать, ее нельзя желать; ее можно осуществлять (это доблесть). Уничтожить весь этот привкус сентиментальности, нечистой и беспокойной. Schluss! (Баста! (нем.))

Мир сей, сфера необходимости, предлагает нам одни только средства и ничего, кроме средств. Нашу волю постоянно отбрасывает от одного средства к другому, словно бильярдный шар.
Все желания оказываются столь же противоречивыми, как потребность в пище. Я хочу, чтобы тот, кого я люблю, меня любил. Но если он предан мне полностью, он перестает существовать, и я уже не люблю его. А если он не полностью мне предан, то он недостаточно меня любит. Голод и пресыщенность.

О добре и зле

То, над чем совершает насилие зло, это вовсе не добро, ибо добро не подвержено насилию: насилие совершается лишь над деградировавшим добром.
Прямая противоположность злу не относится к сфере высшего блага. Часто такое «благо» только чуть-чуть выше зла. Примеры: воровство и буржуазное уважение к собственности, прелюбодеяние и «порядочная женщина»; сберегательная касса и расточительство; ложь и «искренность».

Добро в самой своей сущности инаково злу. Зло множественно и фрагментарно, добро едино, зло — видимая поверхность, добро таинственно; зло состоит в деяниях, добро — в не-деяниях, в недействующем деянии и т.д. Добро, рассматриваемое на уровне зла и противопоставляемое ему как его противоположность, — это добро уголовного кодекса. Над ним возвышается добро, которое в каком-то смысле больше похоже на зло, чем на такую низменную форму добра. Это дает простор для многочисленных образчиков демагогии и наскучивших парадоксов.
Добро, определяемое на манер определений зла, должно быть отвергнуто. Ибо зло его отвергает. Но отвергает оно его зло и плохо.

Когда мы делаем зло, оно представляется нам разновидностью долга. Большинство людей распространяет чувство долга, как на хорошие, так и на ряд плохих поступков. Один и тот же человек ощущает как долг: продать свой товар как можно дороже и в то же время — не красть, и т.д. Добро у таких людей расположено на том же уровне, что и зло, это добро без света.

Речь Ивана в «Карамазовых»: «Пока еще время, спешу оградить себя, а потому от высшей гармонии совершенно отказываюсь. Не стоит она слезинки хотя бы одного только того замученного ребенка...»
Я полностью присоединяюсь к такому ощущению. Никакие мыслимые доводы, предложенные в качестве компенсации за слезинку ребенка, не смогут заставить меня принять эту слезинку. Вообще никакие из тех, что постигаются разумом. Только один-единственный, но его способна постичь лишь неземная (surnaturel) любовь: Бог так хотел. И в силу такого довода я приму не только слезинку ребенка, но даже мир, который будет сплошным злом.

Добро и зло. Реальность. Добром является то, что делает людей и вещи более реальными, а злом — то, что у них реальность отнимает.

Утверждать, что мир ничего не стоит, что эта жизнь ничего не стоит, и в качестве доказательства ссылаться на зло, — абсурдно, потому что, если все это ничего не стоит, то чего же тогда лишает нас зло?
Тогда страдание в несчастье и сострадание другому будут тем чище и тем насыщеннее, чем лучше мы воспринимаем полноту радости. Чего может лишить страдание человека, живущего без радости?

Зло — тень добра. Любое реальное добро, наделенное надежностью и мощью, проецирует зло. И лишь воображаемое добро его не проецирует.
Поскольку добро всегда связано со злом, то, если мы стремимся к добру и не хотим распространять вокруг себя зло, мы вынуждены, раз уж избежать зла невозможно, сконцентрировать его на себе.
Таким образом, вполне чистое желание добра предполагает принятие для себя крайней степени несчастья.
Если же мы желаем только добра, мы впадаем в противоречие с законом, по которому реальное добро связано со злом, как освещенный объект — с тенью, и, раз уж мы впали в противоречие с универсальным мировым законом, мы неизбежно впадем и в несчастье.
Тайна Креста Христова покоится на противоречии, потому что это одновременно и добровольная жертва, и наказание, претерпеваемое против воли. Если видеть в нем только добровольную жертву, тогда можно было бы пожелать такого и для себя. Но невозможно возжелать наказания, претерпеваемого против воли.

Существуют две разновидности добра, которые, хотя и называются одинаково, на самом деле совершенно различны: добро, которое противоположно злу, и добро, которое является абсолютным благом. У абсолюта нет противоположности. Относительное не противоположно абсолютному; оно вытекает из него, хотя и не равно ему. Объект наших желаний — абсолютное благо. Но в пределах досягаемости у нас оказывается лишь добро, соотносимое со злом. Мы бросаемся к нему по ошибке, как принц, который готов влюбиться в служанку вместо госпожи. Причиной ошибки становятся одежды. Социальное рядит относительное в тона абсолютного. Поможет тут идея отношения. Отношение вырывается из сферы социального. Оно является монополией индивида. Общество — это пещера, а выход — одиночество.

Надежда — это знание того, что зло, которое мы носим в себе, не бесконечно, и что даже малейший рывок души к добру, даже если он длился всего лишь мгновенье, уже немного это зло уменьшает, и что в области духа любое добро неизменным образом порождает добро же. А тем, кто этого не знает, уготовано мучение данаид.
В чисто духовной сфере добро неизбежно порождает добро, а зло порождает зло. И наоборот, в сфере природы (включая сюда же и психологические феномены) добро и зло взаимно порождают друг друга. Так что в безопасности мы себя почувствуем, лишь достигнув однажды сферы духа, — той самой сферы, где ничто не может произойти само собой, где всего приходится ожидать извне.

Характерный пример, — и на нем стоит поучиться, — механизма заблуждения. Откладывание в сторону. Оценивая Индию или Грецию, мы берем зло вперемешку с добром, оценивая христианство, мы откладываем зло в сторону.
Мы откладываем в сторону, и даже не подозреваем об этом, — вот в чем опасность. Или, что еще хуже, мы откладываем в сторону усилием воли, но скрываем это усилие воли от самих себя. И в результате мы уже не знаем, что что-то отложено в сторону. Мы не хотим этого знать, и в силу такого нежелания знать наступает момент, когда знать мы уже не можем.
Эта способность откладывать в сторону делает дозволенными все преступления. Для всего, что выходит за пределы той области, в которой воспитание, дрессировка выковали прочные узы, она дает ключ к вседозволенности. Этим люди оправдывают любую непоследовательность в своем поведении, особенно когда сюда вмешивается социальное, коллективные чувства (война, вражда наций и классов, приверженность партии, Церкви и т.д.). Все то, на что попадает привилегия принадлежности к социальному миру, ставится на другую шкалу весов и может уже не подчиняться определенным отношениям.
Мы используем этот ключик и тогда, когда поддаемся притягательности наслаждения.
Я им пользуюсь и тогда, когда отодвигаю со дня на день исполнение той или иной обязанности. Я отделяю обязанность от хода времени.

Перстень ставшего невидимым Гигеса — это и есть акт откладывания в сторону. Отодвинуть себя в сторону от совершаемого преступления. Не устанавливать связи между двумя этими сферами.
Акт выбрасывания ключа, выбрасывания перстня Гигеса — это собственное усилие воли, это болезненный и на ощупь совершаемый выход из пещеры.
Гигес. Я стал царем, а другой царь был убит. Нет никакой связи между этими двумя событиями. Вот вам перстень.
Владелец завода. У меня такие-то и такие-то дорогостоящие радости жизни, а мои рабочие страдают от нищеты. Он может вполне искренне жалеть своих рабочих, но так и не установить связи.
Потому что никакая связь не установится, если ее не породит мысль. Дважды два так навсегда и останется дважды два, если мысль не перемножит их, чтобы получилось четыре.

О воле и внимании

Пытаться исправить ошибки не волей, а вниманием.
Воля распространяется лишь на некоторые движения некоторых мускулов, связанных с представлением о перемещении ближайших объектов. Я могу захотеть плашмя положить руку на стол. Если бы такими усилиями могла быть достигнута внутренняя чистота, или вдохновение, или истина, тогда, возможно, они смогли бы стать объектом воли. Раз ничего этого нет, нам остается лишь молить о них. Молить о них — значит верить, что у нас есть Отец Небесный. Или перестать их желать? Что может быть хуже? Целесообразна только внутренняя мольба, поскольку она избегает напряжения мускулов, которым все равно здесь нечего делать. Что может быть глупее, чем напрягать мускулы или сжимать челюсти по поводу добродетели, поэзии или решения задачи? Внимание — это что-то совсем другое?
Гордыня — это такое напряжение. Впавшим в гордыню не достает благодати и изящества. Это следствие заблуждения.
Внимание, в высшем своем проявлении, то же самое, что молитва. Оно предполагает веру и любовь.

Неправильный метод исследования. Привязка внимания к той или иной проблеме. Еще одно проявление болезненного страха пустоты. Мы не хотим, чтобы наше усилие осталось тщетным. Остервенение поиска. Не нужно желать найти: так же, как в случае чрезмерной преданности, мы впадаем в зависимость от объекта усилия. Появляется потребность во внешнем воздаянии, случай порой нам его предоставляет и тогда мы готовы его принять даже ценой искажения истины.
Только усилие без желания (не привязанное к объекту) обязательно несет в себе воздаяние.
Отступить перед объектом поиска. Лишь окольные пути ведут к цели. Мы ничего не сделаем, если сперва не отступим.
Если потянуть за гроздь, ягоды посыплются на землю.

Одиночество. В чем же его ценность? В том, что мы остаемся наедине со всего лишь материей (даже если это небо, звезды, луна, деревья в цвету), со всем тем, что менее ценно (быть может), чем человеческий дух. Ценность здесь заключается в возможности высшего напряжения внимания. Если бы мы могли остаться столь же внимательными в присутствии человеческого существа...

Дрессировка. — Как только мы обнаруживаем у себя мысль, в которой непроизвольно замешана гордыня, на несколько мгновений обратить полный внимания взор на то или иное воспоминание о нашем прошлом уничижении, причем выбрать самое горькое, самое невыносимое.

Не нужно пытаться как-то изменить в себе или подавить желания и приступы отвращения, радость и боль. Нужно пассивно подчиниться им, воспринимать их так же, как мы воспринимаем цвета, но и не доверять им сверх того. Если в моем окне красное стекло, то, даже если я буду целый год себя уговаривать, я не смогу увидеть свою комнату иначе, чем в розовом цвете. Я также знаю, что — то, что я вижу ее такой, — необходимо, справедливо и хорошо. В то же время, что касается моего доверия к сообщаемым этим цветом сведениям, оно ограничено моим знанием о связи данного цвета с оконным стеклом. Точно так же, а не иначе, воспринимать любые желания и приступы отвращения, радость и боль, рождающиеся во мне.
С другой стороны, поскольку в нас имеется еще и насильственное начало, а именно: воля, — нам следует также ограниченным образом, но зато уж сполна в пределах этой ограниченности, насильно растрачивать это насильственное начало; насильно заставляя себя действовать так, как будто у нас нет ни этого желания, ни этого приступа отвращения, пытаясь убедить свои чувства и заставить их подчиниться. Чувства поднимут бунт, и нам останется пассивно подчиниться этому бунту, пригубить его, ощутить его вкус, принять его, как нечто внешнее, как розовый цвет комнаты с красным оконным стеклом.
Каждый раз, когда мы совершаем над собой насилие такого рода, мы преуспеваем, иной раз немножко, а иной раз значительно, но всегда в самом деле преуспеваем в дрессировке того зверя, который в нас живет.
Разумеется, чтобы такое насилие над собой и в самом деле пригодилось для дрессировки, нужно, чтобы оно было всего лишь средством. Когда мы дрессируем собаку, чтобы сделать из нее собаку обученную, мы будем ее бить не просто ради битья, а только ради дрессировки, только тогда, когда она недостаточно упражняется. Если бить ее напропалую, все закончится тем, что она вообще станет непригодна ни для какой дрессировки, — точно такое же действие оказывает на нас и плохой аскетизм.
Насилие над собой позволительно лишь в том случае, если оно продиктовано разумом (ради осуществления того, о чем мы твердо знаем, что это наш долг), — или же если оно продиктовано захлестнувшим нас импульсом благодати (но такое насилие идет уже не от себя).

О Боге

Случай противоречащих друг другу суждений, каждое из которых одинаково верно. Бог существует, Бог не существует. В чем проблема? Я совершенно уверена, что существует Бог, в том же смысле, в каком я уверена, что моя любовь не иллюзорна. Я совершенно уверена, что Бога нет — в том смысле, что я совершенно уверена, что ничто из реальных вещей не похоже на то, что я могу представить себе, когда произношу это имя. Но то, что я не могу себе представить, не иллюзия.

О Боге мы можем узнать лишь одну-единственную вещь: что Он является тем, чем мы не являемся. Лишь наша нищета являет собой Его образ. Чем больше мы ее созерцаем, тем больше созерцаем мы Его.

Если мы находим полноту радости в мысли, что Бог есть, нужно найти такую же полноту в осознании того, что нас самих нет, потому что это одна и та же мысль. Донести такое осознание до нашей чувственности могут лишь страдание и смерть.
Те, кто желают своего спасения, на самом деле не верят в реальность радости в Боге.

Если бы я была убеждена, что Бог посылает мне боль целенаправленно и ради моего же блага, тогда я считала бы себя чем-то, и мне неведомым осталось бы основное назначение боли, которое состоит в том, чтобы дать мне понять, что я — ничто. Следовательно, не стоит давать волю подобным мыслям. Но нужно любить Бога сквозь боль.

Грех — это не что иное, как незнание человеческой нищеты. Это неосознанная и тем самым вменяемая в вину нищета. История Христа — опытное доказательство того, что человеческая нищета неустранима, что даже у человека абсолютно безгрешного она ничуть не меньше, чем у грешника. Разница лишь в том, что у него она просвещена...

Богатому, могущественному человеку трудно познать человеческую нищету, поскольку обстоятельства почти что вынуждают его считать себя чем-то. Это также трудно и нищему, поскольку обстоятельства почти что вынуждают его считать, что богатый, могущественный человек что-то из себя представляет.

Когда мы слушаем Баха или григорианское пение, все способности души напрягаются и утихают, чтобы лучше воспринять совершенную красоту музыки, причем каждая из них — на свой манер. Разум в числе других: здесь он не найдет ничего, что можно было бы утверждать или отрицать, но он питается этим.
Не должна ли и вера быть согласием такого же рода?
Мы унижаем тайны веры, когда делаем из них объект утверждения или отрицания, тогда как она должна быть объектом созерцания.


Не нужно выбирать между мнениями: нужно принять их все, но распределить по вертикали, каждое — на соответствующий ему уровень.
Вот вам: случай, судьба, Провидение.

Столкновение с вещами освобождает дух. Столкновение с людьми, если мы от них зависим, унижает, и тут уже не важно, в виде чего эта зависимость предстает: в виде подчинения или в виде привычки повелевать.

Людей, наделенных властью, следует воспринимать как опасные вещи. Всячески сторониться их, любыми способами — кроме тех, после которых придется презирать себя. И если однажды окажется, что мы все-таки вынуждены, под угрозой предательской трусости, биться головой о твердыню их власти, тогда считать себя побежденными не людьми, а природой вещей. Мы можем оказаться в темнице и в цепях, но точно так же мы можем ослепнуть или оказаться парализованными. Нет никакой разницы.
Важно лишь то, как сохранить свое достоинство, когда мы вынуждены подчиняться: воспринимать повелителя как вещь. Всякий человек является рабом необходимости, но сознательный раб на порядок выше.

Во всем — только то, что приходит к нам извне, ни за что и неожиданно, как дар судьбы, не будучи искомым нами, только это — чистая радость. Точно так же настоящее благо может возникнуть лишь извне и никогда — из нашего усилия. Мы ни в коем случае не можем создать ничего, что было бы лучше нас самих. Таким образом, усилие, действительно направленное к добру, не должно достигнуть цели; только после долгого и бесплодного усилия, закончившегося в безнадежности, когда ничего уже больше не ждешь, извне, как чудесная неожиданность, приходит дар. Это усилие нужно было, чтобы разрушить часть той ложной полноты, которая есть в нас. И тогда в нас вселяется божественная пустота, которая полнее полноты.

Самая что ни на есть атеистическая идея — это идея прогресса, отрицающая собой опытное онтологическое доказательство, потому что она предполагает, что посредственность может сама из себя произвести совершенство. Тогда как вся современная наука способствует разрушению идеи прогресса.

Чистота — это способность созерцать грязь.

Высшая степень чистоты может созерцать и чистое, и нечистое; нечистота не может ни того, ни другого: первое пугает ее, а второе поглощает. Ей нужна смесь.

Заповеди даны не ради их исполнения, но исполнение их необходимо для того, чтобы понять заповеди. Это гаммы. Мы не сыграем Баха, не научившись играть гаммы. Но точно так же мы не играем гаммы ради самих гамм.